Гибель и возвращение капитана Когвелла (часть 2)

Продолжение.

Я не знаю, во сколько этот корабль обошелся Когвеллу – долей золота, крови, жизней; я не знаю, где и как он добыл его – трудно представить, что в одиночку, но никто из нашей восьмерки не принимал в том участия. Мне известно только, что пятого марта этого года «Орфей», пришвартованный в безымянном, с гусиный клюв размером заливчике неподалеку от лондонской перемычки, закончил комлектовать команду, приняв на борт доктора медицины и хирургии Иеронима Грача, нанятого невероятным образом воскресшим пиратским капитаном Когвеллом на его новый корабль вплоть до завершения задуманного им похода к центру неба.
Это звучит так, будто все мы сошли с ума, а Когвелл в первую очередь, но «Орфей» действительно направляется вглубь того ужасного, всепоглощающего белого пятна на любой небесной карте, что зовется «центром неба». Ниже всех континентов, ниже любых мыслимых отметок. Мы даже не знаем, зной царит там или нестерпимый холод. Мы не знаем, есть ли там земля, вода, что там за воздух; что за существа обитают в тамошних глубинах и убьют ли они нас – ударом, взглядом, мыслью – мы не знаем, что в глубине. Мы можем только гадать.
И слушать Когвелла, который сказал нам, что там – могущество.
Он показал нам две карты – полуистлевшие, странные на ощупь листы явно не из бумаги (пергамент? боюсь подумать, из чего они на самом деле) – старинные карты, на которых начертаны невиданные пути вдоль невиданных земель; карты, испещренные поверх изящных старинных силуэтов выцветшими пометками, грубыми, но сделанными твердой рукой никак не больше полувека назад. Пометки эти исправляют частично береговую линию островов и огромного континента, лежащего, по мысли создателя карт, в самом центре мира; пометки эти говорят, что кто-то побывал там до нас.
Начиная с шестьдесят третьей зеты карты вновь чисты, и округлые, коричневые от времени линии не тревожат больше смелые темные росчерки – значит, тот, кто делал их, не сумел пройти дальше.
Я догадываюсь, кто мог сделать эти пометки, хотя даже мысль об этом безумна. Но разве не безумна сама эта затея? Разве не сумасшествие идти в центр неба, даже на таком совершенном судне, как «Орфей», даже с такой командой, как та, что собрал Когвелл? Святые угодники, да нас всего одиннадцать, считая самого капитана – и пусть даже приборы делают почти всю работу по управлению, а каждый из знакомой мне семерки, молчу про Когвелла, свалит по нескольку врагов в самой жаркой рукопашной схватке, — для похода в никуда нас слишком, слишком мало. И все же я здесь.
Да мы все просто-напросто безумны, как сама Безумная Мэг, великий пиратский капитан, которая не проигрывала ни одного боя, которой десять лет поклонялись самые отъявленные негодяи, которая была жестока, как никто из человеческого рода, которая канула, наконец, вместе с «Удачей» и всей командой в глубине неба, одержимая своим безумием.
Безумная Мэг, которая исправила эти карты.
— Мы начнем спуск через сутки? – спросил я неловко, чтобы нарушить повисшую было тишину, и тут же выругал себя за это, но Когвелл, кажется, был и впрямь настроен поговорить. Странно, не похоже на него прежнего.
— По сегодняшнему ходу даже раньше, как только оставим позади Чертовы Кости.
Маршрут корабля, спускающегося вглубь неба, всегда идет по спирали. Спуск как он есть не выдержит ни корабль, ни, тем более, команда; вертикально, «под девяносто градусов», корабль даже на минимальной скорости, не то что на полной, спускается только в исключительных случаях и никак не больше, чем на пол-доли зеты – загоняемый нами «купец» как-то прыгнул вот эдак на пять с половиной долей зеты – те, кто остались живы, были как минимум тяжело контужены, кровь струилась у них из ушей и носа, а большинство встретило мучительную смерть от частичного разрыва внутренних тканей. Это был отличный опыт, пусть мне и пришлось препарировать в отвратительных условиях.
Мы должны будем пройти больше пяти десятков зет только для того, чтобы добраться до конца пометок на картах.
Пиратские корабли обычно легки, как «Лигейя»; «Орфей» тяжело гружен продовольствием, водой, конденсивными станками. Тридцать тяжелых пушек поддерживают по обоим бортам дюжина легких электрических «разрядников», бьющих по большей части на короткие дистанции (идеальное оружие для абордажа); так что даже почти при полном отсутствии людей на борту спуск надо вести осторожнее, чем обычно.
Однако на картах, которые неведомым путем получил Когвелл, спуск был взят под семь, а не некоторых штилевых участках и под девять градусов. Я долго смотрел в первый вечер на огромную спираль, начертанную рукою Когвелла поверх коричневых абрисов давно умершего картографа, поверх четких, с силой проведенных линий давно сгинувшей Безумной Мэг, спираль, охватывающую полмира по своей протяженности, и думал о том, что этот поход и вправду должен стать великим, — не важно, как он завершится.
Всемирной истории известна только одна задокументированная попытка спуска в центр неба – ее предприняла десять лет назад команда сэра Джулиана Стоггла, лорда, исследователя, члена Небесной Академии Лондона и, вечная ему память, отчаянного сорвиголовы. Ему было двадцать четыре года – тот самый возраст, когда любое небо кажется глубиной со шляпу – и, наверное, его люди были не старше. Он сам финансировал эту экспедицию, истратив большую часть наследства, потому что не собрал достаточно голосов в ее поддержку. Прекрасно помню, как мы, будучи тогда еще желторотыми студентами, просиживали ночи в эдинбургских пабах, гадая, шутя, насмехаясь и втайне желая быть вместе с ними. И не менее прекрасно помню последнюю радиограмму Стоггла, молчавшего с тридцатой зеты (где он сообщил о нескольких странных случаях мозговой горячки у матросов) — принятую с двадцатого градуса широты, десятого градуса и восьмой минуты долготы тридцать седьмой зеты, перепечатанную чуть ли не всеми газетами цивилизованного мира – «Прощайте, ребятки. Не ходите сюда. Видит Бог, мы пытались, но нету больше в лестнице ступенек».
Дальнейшее, как принято говорить, молчание.
Конечно, «Орфей» ни в какое сравнение не идет с кораблем Стоггла – наука слишком далеко шагнула вперед за это десятилетие; но я прекрасно понимаю, почему Академия запретила спуски ниже двадцатой зеты с исследовательскими целями. Возможно, магнитное поле чем ниже, тем больше влияет на разум человека (хотя мозговая горячка у ребят Стоггла могла быть вызвана и другими причинами) и точность приборов – а слепая ночь и там остается слепой ночью, тут говорить нечего.
Я был однажды на двадцать второй зете – с судном Когвелла, конечно же: мы уходили от голландского охотника, вооруженного гораздо лучше «Лигейи»; тогда все обошлось. Не сказать, чтобы я или кто-то из команды чувствовал тогда себя хуже, чем обычно. Правда, все были злы, словно потрепанные собаками волки, — но это в расчет можно не брать.
До сегодня «Орфей» все еще держался второй зеты к центру, зато стремительно пересекал градусы широт, чтобы добраться до безопасного пространства для начала спусковых маневров – здесь притяжение континентов еще слишком велико, а нам нужно экономить энергию. Обычно суда начинают уходить на большую глубину в Тихом океане, но Когвелл не хотел тратить времени на пересечение американских континентов и собирался начать погружение уже в экваториальном бассейне Атлантики, юго-западнее скалистых островов Самву, прозванных «Чертовыми Костями» и видневшихся сейчас на горизонте.
Эти островки были творением самого дьявола – нагромождения парящих скал в радиусе пяти кубических миль, усыпанных тучами вращающихся вокруг них крупных и мелких обломков. Иногда соседние скалы соединялись висячими растениями, каким-то чудом цепляющимися за трещины в камне и образующими настоящие мосты, такие прочные, что они легко могли выдержать человека и представляли даже изрядное неудобство для корабельных винтов. Островки эти служили пристанищем множеству птиц, но иной живности на них отродясь не водилось.
Скелеты, кстати, никак не приложили своих костлявых рук к прозвищу Самву – просто мелкие обломки скал, вращаясь по воле ветров и магнитных сил, часто сталкивались друг с другом, рождая треск и переворачиваясь, будто игральные кости.
— Боюсь, доктор, нам следует взять южнее и как следует прибавить ход, — сказал Когвелл раздумчиво, словно разговаривая сам с собой, не отрывая взгляда от горизонта.
Опасность? Я ничего не видел на горизонте, как ни напрягал зрение – а капитан даже не прищурил свой единственный левый глаз. Только через подзорную трубу я смог заметить какое-то маленькое черное пятнышко по правому борту, больше похожее на грязь на стекле.
Капитан отдал приказы касательно скорости и курса и прошелся по палубе, однако ничего не сказал вскочившей при виде него Эдди и ее партнеру по игре (игра продолжилась сразу же после моего ухода и теперь велась очень мирно, хотя жульничество оба не оставили); не окрикнул и прочих пиратов.
Но я чувствовал, что дело не ладно. Забираясь вновь в свое гнездо, я уже без шуток вытащил подзорную трубу и не отрывался от наблюдения за горизонтом (уверясь поначалу, впрочем, что кэп не смотрит в мою сторону). Черное пятнышко тем временем стало увеличиваться, и спустя час уже заметно было, что это – корабль.
Зоркая Эдди, в отличие от дрыхнущего где-то наверху юнги, заметила его парой минут позднее моей трубки и, бросив игру, издала радостный клич.
На ее вопль сбежались все, кроме Спича, торчавшего, как и положено механику, в машинном отделении; я встал в своем гнезде, придерживаясь одной рукой за снасти и не выпуская подзорной трубы из второй, и быстро огляделся, ища взглядом Когвелла – тот стоял спиной к гомонящим пиратам, застыв после вопля Эд, и сейчас как будто был поглощен тяжелой умственной работой.
— Кэп! Кэп, добыча по правому борту! – радостно крикнула ему Эдди, бурно поддерживаемая остальными.
Капитан повернулся к нам. Он будто сомневался в чем-то.
— Флаг плохо видно, но вроде датчанин, — заявил Скут, напряженно рассматривающий корабль и его флаг в трубу. – У этих ребят всегда есть, чем поживиться!
— Датские купцы хорошо вооружены, — подал я голос разума, внимательно следя за капитаном. – Не говоря о том, что это может быть охотник — и пока мы поймем, что это так…
— Какая разница, — фыркнула Эд, поднимая с палубы свою «доску». – Этот мальчик, — он хлопнула свободной рукой по бортику, — на куски разорвет даже имперский фрегат! Трусишь, птичка?
Надо вам сказать, милостивые господа, что трусом я никогда не был, хотя не очень люблю ввязываться в битву-бойню, устраиваемую пиратами при абордаже. Моя профессия вообще предполагает, что я должен спасать людей от смерти, а не нести ее. Но если эта девчонка продолжит называть меня «птичкой», клянусь, я отравлю ее самым болезненным ядом.
Все ждали, что скажет Кэп – обычно, если пираты завидели добычу и большинство из них хотят напасть на нее, сдержать их практически невозможно; но авторитет Когвелла был очень велик, особенно среди нас. Да и, чего греха таить, велик был страх перед ним. В смысле, любое разумное существо, из которого ветра еще не вышибли инстинкт самосохранения, всегда испытывало рядом с Когвеллом некоторый дискомфорт, но после того, как он вернулся…
Ах да. Я все хожу вокруг да около и до сих пор не упомянул, как именно погиб капитан Когвелл. А это вещь чертовски примечательная.
Когда корабль взрывается, разваливается на куски или сжигается, шанса выжить, будучи на нем, практически нет. Но крохотная, микроскопическая возможность – все пираты парни с «Удачи»! – все же есть всегда.
«Лигейя» разбилась о скалы. Это верно. Но разбилась она не потому, что королевские фрегаты взяли ее на абордаж; не потому, что смогли захватить в плен или перебить большинство пиратов; не потому, что «Лигейю» продырявили множество снарядов. Когвелл все еще был на борту и все еще управлял ею на ручнике, когда приборы под слепой ночью вышли из строя.
Иными словами, все было относительно, очень относительно, но в порядке, пока в этой человеческой схватке пирата и Империи не появился удильщик.
Удильщик – одна из самых странных тварей небесных. Я сосчитать не могу, сколько раз брались за его изучение, но до сих пор из сотен страниц трудов можно вычленить едва ли абзац определенных сведений: удильщик скорее всего живое существо; удильщик обитает в небе и не замечен ниже восьмидесяти метров над землей; удильщик почти невидим; удильщик привлекает жертву светом, похожим на свет солнца, обманывающим даже (и в первую очередь) приборы. В его рацион входит все, что состоит из живой или недавно прекратившей жизнедеятельность органики, и не в последнюю очередь – люди и человеческие трупы. Средний его размер – от двадцати до сорока метров.
Я ни разу не видел его, но слышал тьму моряцких баек. Из наших с ним встречался только старик Спич – видел издалека как-то раз – и Когвелл.
Вплотную.
В смысле, эта тварь и вправду практически не имеет видимого тела. Удильщик – как вытянутое прозрачное марево над раскаленной солнцем мостовой, марево, чуть искажающее, словно кривое стекло, то, что видно за ним. В начале этого эллипсоидного пятна сияет небольшой яркий круг, смахивающий на солнце высоко в небесах, и лоцманы часто на него ведутся, особенно во время слепой ночи, если не увидят прозрачного тела твари; приборы же сбиваются с толку, завидев третье солнце, и корабль совершает пару бессмысленных маневров, обреченный попасть на обед удильщику, если команда вовремя не заметит опасность и не уведет судно вручную.
Все, что глотает – поглощает? есть ли у него желудок? – удильщик, исчезает в неведомой, мерцающей пустоте его тела. Корабль, сквозь который прошлась такая тварь, остается жалкой массой железа и дерева, лишившейся всего живого. Удильщик словно впитывает людей, животных, пищу, оставляя пустой корабль на волю ветров. Ужасная судьба!